Зигмунд Фрейд - Введение в психоанализ (лекции)

признается в намерении, от которого он потом отказался, произнести слово

“Schweinereien” [свинства]. Вторую группу составляют случаи, когда

говорящий тоже признает нарушающее намерение, но не подозревает, что оно

стало активным непосредственно перед оговоркой. Он соглашается с нашим

толкованием, но в известной степени удивлен им. Примеры такого рода легче

найти в других ошибочных действиях, чем в оговорках. К третьей группе

относятся случаи, когда сделавший оговорку энергично отвергает наше

толкование нарушающего намерения; он не только оспаривает тот факт, что

данное намерение побудило его к оговорке, но утверждает, что оно ему

совершенно чуждо. Вспомним случай с “auf stoЯen” (отрыгнуть вместо

чокнуться), и тот прямо-таки невежливый отпор, который я получил от

оратора, когда хотел истолковать нарушающее намерение. Как вы помните, мы

не пришли к единому мнению в понимании этих случаев. Я бы пропустил мимо

ушей возражения оратора, произносившего тост, продолжая придерживаться

своего толкования, в то время как вы, полагаю, остаетесь под впечатлением

его отповеди и подумаете,

[68]

не лучше ли отказаться от такого толкования ошибочных действий и считать их

чисто физиологическими актами, как это было принято до психоанализа. Могу

понять, что вас пугает. Мое толкование предполагает, что у говорящего могут

проявиться намерения, о которых он сам ничего не знает, но о которых я могу

узнать на основании косвенных улик. Вас останавливает новизна и серьезность

моего предположения. Понимаю и признаю пока вашу правоту. Но вот что мы

можем установить: если вы хотите последовательно придерживаться

определенного воззрения на ошибочные действия, правильность которого

доказана таким большим количеством примеров, то вам придется согласиться и

с этим странным предположением. Если же вы не можете решиться на это, то

вам нужно отказаться от всего, что вы уже знаете об ошибочных действиях.

Но остановимся пока на том, что объединяет все три группы, что общего в

механизме этих оговорок. К счастью, это не вызывает сомнений. В первых двух

группах нарушающее намерение признается самим говорящим; в первом случае к

этому прибавляется еще то, что это намерение проявляется непосредственно

перед оговоркой. Но в обоих случаях это намерение оттесняется. Говорящий

решил не допустить его выражения в речи, и тогда произошла оговорка, т. е.

оттесненное намерение все-таки проявилось против его воли, изменив

выражение допущенного им намерения, смешавшись с ним или даже полностью

заменив его. Таков механизм оговорки.

С этой точки зрения мне так же нетрудно полностью согласовать процесс

оговорок, относящихся к третьей группе, с вышеописанным механизмом. Для

этого мне нужно только предположить, что эти три группы отличаются друг от

друга разной степенью оттеснения нарушающего намерения. В первой группе это

намере-

[69]

ние очевидно, оно дает о себе знать говорящему еще до высказывания; только

после того, как оно отвергнуто, оно возмещает себя в оговорке. Во второй

группе нарушающее намерение оттесняется еще дальше, перед высказыванием

говорящий его уже не замечает. Удивительно то, что это никоим образом не

мешает ему быть причиной оговорки! Но тем легче нам объяснить происхождение

оговорок третьей группы. Я беру на себя смелость предположить, что в

ошибочном действии может проявиться еще одна тенденция, которая давно,

может быть, очень давно оттеснена, говорящий не замечает ее и как раз

поэтому отрицает. Но оставим пока эту последнюю проблему; из других случаев

вы должны сделать вывод, что подавление имеющегося намерения что-либо

сказать является непременным условием возникновения оговорки.

Теперь мы можем утверждать, что продвинулись еще дальше в понимании

ошибочных действий. Мы не только знаем, что они являются психическими

актами, в которых можно усмотреть смысл и намерение, что они возникают

благодаря наложению друг на друга двух различных намерений, но, кроме того,

что одно из этих намерений подвергается оттеснению, его выполнение не

допускается и в результате оно проявляется в нарушении другого намерения.

Нужно сначала помешать ему самому, чтобы оно могло стать помехой. Полное

объяснение феноменов, называемых ошибочными действиями, этим, конечно, еще

не достигается. Сразу же встают другие вопросы, и вообще кажется, чем

дальше мы продвигаемся в понимании ошибочных действий, тем больше поводов

для новых вопросов. Мы можем, например, спросить: почему все это не

происходит намного проще? Если есть тенденция оттеснить определенное

намерение вместо того, чтобы его выполнить, то это оттеснение должно

происходить таким образом, чтобы это намерение вообще не получило выра-

[70]

жения или же оттеснение могло бы не удасться вовсе и оттесненное намерение

выразилось бы полностью. Ошибочные действия, однако, представляют собой

компромиссы, они означают полуудачу и полунеудачу для каждого из двух

намерений; поставленное под угрозу намерение не может быть ни полностью

подавлено, ни всецело проявлено, за исключением отдельных случаев. Мы можем

предполагать, что для осуществления таких интерференции или компромиссов

необходимы особые условия, но мы не можем даже представить себе их

характер. Я также не думаю, что мы могли бы обнаружить эти неизвестные нам

отношения при дальнейших более глубоких исследованиях ошибочных действий.

Гораздо более необходимым мы считаем изучение других темных областей

душевной жизни; и только аналогии с теми явлениями, которые мы найдем в

этих исследованиях, позволят нам сделать те предположения, которые

необходимы для лучшего понимания ошибочных действий. И еще одно! Есть

определенная опасность в работе с малозначительными психическими

проявлениями, какими приходится заниматься нам. Существует душевное

заболевание, комбинаторная паранойя, при которой [больные] бесконечно долго

могут заниматься оценкой таких малозначительных признаков, но я не

поручусь, что при этом [они] делают правильные выводы. От такой опасности

нас может уберечь только широкая база наблюдений, повторяемость сходных

заключений из самых различных областей психической жизни.

На этом мы прервем анализ ошибочных действий. Но я хотел бы предупредить

вас об одном: запомните, пожалуйста, метод анализа этих феноменов. На их

примере вы можете увидеть, каковы цели наших психологических исследований.

Мы хотим не просто описывать и классифицировать явления, а стремимся понять

их как проявление борьбы душевных сил, как

[71]

выражение целенаправленных тенденций, которые работают согласно друг с

другом или друг против друга. Мы придерживаемся динамического понимания

психических явлений.1 С нашей точки зрения, воспринимаемые феномены должны

уступить место только предполагаемым стремлениям.

Итак, мы будем углубляться в проблему ошибочных действий, но бросим

беглый взгляд на эту область во всей ее широте, здесь мы встретим и уже

знакомое, и кое-что новое. Мы по-прежнему будем придерживаться уже

принятого вначале деления на три группы оговорок, а также описок, очиток,

ослышек, забывания с его подвидами в зависимости от забытого объекта (имени

собственного, чужих слов, намерений, впечатлений) и захватывания “по

ошибке”, запрятывания, затеривания вещей. Ошибки-заблуждения (Irrtьmer),

насколько они попадают в поле нашего внимания, относятся частично к

забыванию, частично к действию “по ошибке” (Vergreifen).

Об оговорке мы уже говорили довольно подробно, и все-таки кое-что можно

добавить. К оговорке присо-

----------------------------------------

1 Приведенное положение свидетельствует о том, что Фрейд пришел к оценке

своей системы как динамической психологии. В дальнейшем термин

“динамическая психология” стал широко применяться для обозначения не только

учения Фрейда, но и других направлений, изучающих побудительные,

аффективные аспекты психики в отличие от ее интеллектуальных проявлений. В

частности, термин “динамическая психиатрия”, нечетко отграничиваемый от

понятия “динамическая психология”, широко применяется в настоящее время

известным западногерманским психотерапевтом Г. Аммоном и некоторыми

американскими исследователями. Следует отметить, что динамическая

психология сыграла позитивную роль своей критикой механистических

концепций, игнорирующих значение внутренних психологических факторов в

организации поведения.

[72]

единяются менее значительные аффективные явления, которые небезынтересны

для нас. Никто не любит оговариваться, часто оговорившийся не слышит

собственной оговорки, но никогда не пропустит чужой. Оговорки даже в

известном смысле заразительны, довольно трудно обсуждать оговорки и не

сделать их самому. Самые незначительные формы оговорок, которые не могут

дать никакого особого объяснения стоящих за ними психических процессов,

нетрудно разгадать в отношении их мотивации. Если кто-то произносит кратко

долгий гласный вследствие чем-то мотивированного нарушения, проявившегося в

произношении данного слова, то следующую за ней краткую гласную он

произносит долго и делает новую оговорку, компенсируя этим предыдущую. То

же самое происходит, когда нечисто и небрежно произносится дифтонг,

например, еu или oi как ei; желая исправить ошибку, человек меняет в

следующем месте ei на еu или oi. При этом, по-видимому, имеет значение

мнение собеседника, который не должен подумать, что говорящему безразлично,

как он пользуется родным языком. Второе компенсирующее искажение как раз

направлено на то, чтобы обратить внимание слушателя на первую ошибку и

показать ему, что говоривший сам ее заметил. Самыми частыми, простыми и

малозначительными случаями оговорок являются стяжения и предвосхищения,

которые проявляются в несущественных частях речи. В более длинном

предложении оговариваются, например, таким образом, что последнее слово

предполагаемого высказывания звучит раньше времени. Это производит

впечатление определенного нетерпения, желания поскорее закончить

предложение и свидетельствует об известном противоборствующем стремлении по

отношению к этому предложению или против всей речи вообще. Таким образом,

мы прибли-

[73]

жаемся к пограничным случаям, в которых различия между психоаналитическим и

обычным физиологическим пониманием оговорки стираются. Мы предполагаем, что

в этих случаях имеется нарушающая речевое намерение тенденция, но она может

только намекнуть на свое существование, не выразив собственного намерения.

Нарушение, которое она вызывает, является следствием каких-то звуковых или

ассоциативных влияний, которые можно понимать как отвлечение внимания от

речевого намерения. Но ни это отвлечение внимания, ни ставшие действенными

ассоциативные влияния не объясняют сущности процесса. Они только указывают

на существование нарушающей речевое намерение тенденции, природу которой,

однако, нельзя определить по ее проявлениям, как это удается сделать во

всех более ярко выраженных случаях оговорки.

Описка (Verschreiben), к которой я теперь перехожу, настолько аналогична

оговорке, что ничего принципиально нового от ее изучения ждать не

приходится. Хотя, может быть, некоторые дополнения мы и внесем. Столь

распространенные описки, стяжения, появление впереди дальше стоящих,

особенно последних слов свидетельствуют опять-таки об общем нежелании

писать и о нетерпении; более ярко выраженные случаи описки позволяют

обнаружить характер и намерение нарушающей тенденции. Когда в письме

обнаруживается описка, можно признать, что у пишущего не все было в

порядке, но не всегда определишь, что именно его волновало. Сделавший

описку, так же как и оговорку, часто не замечает ее. Примечательно

следующее наблюдение: есть люди, которые обычно перед отправлением

перечитывают написанное письмо. У других такой привычки нет; но если они,

однако, сделают это в виде исключения, то всегда по-

[74]

лучают возможность найти описку и исправить ее. Как это объяснить?

Складывается впечатление, будто эти люди все же знают, что они сделали

описку. Можно ли это в действительности предположить?

С практическим значением описки связана одна интересная проблема. Вы,

может быть, знаете случай убийцы X., который, выдавая себя за бактериолога,

доставал из научно-исследовательского института по разведению культур

чрезвычайно опасных для жизни возбудителей болезней и употреблял их для

устранения таким “современным” способом близких людей со своего пути.

Однажды он пожаловался руководству одного из таких институтов на

недейственность присланных ему культур, но при этом допустил ошибку и

вместо слов “при моих опытах с мышами или морскими свинками” написал “при

моих опытах с людьми”. Эта описка бросилась в глаза врачам института, но

они, насколько я знаю, не сделали из этого никаких выводов. Ну, а как вы

думаете? Могли бы врачи признать описку за признание и возбудить следствие,

благодаря чему можно было бы своевременно предупредить преступление? Не

послужило ли в данном случае незнание нашего толкования ошибочных действий

причиной такого практически важного упущения? Полагаю, однако, что какой бы

подозрительной не показалась мне такая описка, использовать ее в качестве

прямой улики мешает одно важное обстоятельство. Все ведь не так-то просто.

Описка — это, конечно, улика, но самой по себе ее еще недостаточно для

начала следствия. Описка действительно указывает на то, что человека могла

занимать мысль о заражении людей, но она не позволяет утверждать, носит ли

эта мысль характер явного злого умысла или практически безобидной фантазии.

Вполне возможно, что человек, допустивший такую описку, будет отрицать эту

фантазию с полным субъективным правом и считать

[75]

ее совершенно чуждой для себя. Когда мы в дальнейшем будем разбирать

различие между психической и материальной реальностью, вы еще лучше сможете

понять эту возможность. В данном же случае ошибочное действие приобрело

впоследствии непредвиденное значение.

При очитке мы имеем дело с психической ситуацией, явно отличной от

ситуации, в которой происходят оговорки и описки. Одна из двух

конкурирующих тенденций заменяется здесь сенсорным возбуждением и,

возможно, поэтому менее устойчива. То, что следует прочитать, в отличие от

того, что намереваешься написать, не является ведь собственным продуктом

психической жизни читающего. В большинстве случаев очитка заключается в

полной замене одного слова другим. Слово, которое нужно прочесть,

заменяется другим, причем не требуется, чтобы текст был связан с

результатом очитки по содержанию, как правило, замена происходит на основе

словесной аналогии. Пример Лихтенберга — Агамемнон вместо angenommen —

самый лучший из этой группы. Если мы хотим узнать нарушающую тенденцию,

вызывающую очитку, следует оставить в стороне неправильно прочитанный

текст, а подвергнуть аналитическому исследованию два момента: какая мысль

пришла в голову читавшему непосредственно перед очиткой и в какой ситуации

она происходит. Иногда знания этой ситуации достаточно для объяснения

очитки. Например, некто бродит по незнакомому городу, испытывая

естественную нужду, и на большой вывеске первого этажа читает клозет

(Klosetthaus). Не успев удивиться тому, что вывеска висит слишком высоко,

он убеждается, что следует читать корсеты (Korsetthaus). В других случаях

очиток, независимых от содержания текста, наоборот, необходим тщательный

анализ, который нельзя провести, не зная технических приемов психоанализа

[76]

и не доверяя им. Но в большинстве случаев объяснить очитку нетрудно. По

замененному слову в примере с Агамемноном ясен круг мыслей, из-за которых

возникло нарушение. Во время этой войны, например, названия городов, имена

полководцев и военные выражения весьма часто вычитывают везде, где только

встречается хоть какое-нибудь похожее слово. То, что занимательно и

интересно, заменяет чуждое и неинтересное. Остатки [предшествующих] мыслей

затрудняют новое восприятие.

При очитке достаточно часто встречаются случаи другого рода, в которых

сам текст вызывает нарушающую тенденцию, из-за которой он затем и

превращается в свою противоположность. Человек вынужден читать что-то для

него нежелательное, и анализ убеждает нас, что интенсивное желание

отвергнуть читаемое вызывает его изменение.

В ранее упомянутых более частых случаях очиток отсутствуют два фактора,

которые, по нашему мнению, играют важную роль в механизме ошибочных

действий: нет конфликта двух тенденций и оттеснения одной из них, которая

возмещает себя в ошибочном действии. Не то чтобы при очитке обнаруживалось

бы что-то совершенно противоположное, но важность содержания мысли,

приводящего к очитке, намного очевиднее, чем оттеснение, которому оно до

того подверглось. Именно оба этих фактора нагляднее всего выступают в

различных случаях ошибочных действий, выражающихся в забывании.

Забывание намерений как раз однозначно, его толкование, как мы уже знаем,

не оспаривается даже неспециалистами. Нарушающая намерение тенденция всякий

раз является противоположным намерением, нежеланием выполнить первое, и нам

остается только узнать, почему оно не выражается по-другому и менее

[77]

замаскированно. Но наличие этой противоположной воли несомненно. Иногда

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26